Посылка из Заполярья

Митюха с сопением внёс в хату плетуху торфа. Через прихожую с белёным квадратом русской печки прошел в прируб – так называемый зал, где уже топилась круглобокая, обитая жестью плита «голландка».
«Усе, хватить на севодня!», – Митюха с облегчением сбросил с плеч свою ношу. Открыв дверцу плиты, подбросил в её горящее нутро несколько сухих коричневых кирпичиков торфа, не раздеваясь, присел прямо на плетуху.
Короткий декабрьский денёк близился к концу. Мороз на улице крепчал. Густые фиолетовые сумерки, крадучись, словно домашний кот Гаврила на больших мягких лапах, вползали в комнату. Только что Митюха видел стоящий на ножках в углу телевизор – и нет его! Темнота уверенной хозяйкой завладевала залом, и скоро Митюха сидел в единственном пятачке, слабо освещаемом отблеском пламени из-за дверцы «голландки». Ах, как любил Митюха эти минуты одиночества, когда сидишь у топившейся плиты в пустом, тёмном, ещё довольно прохладном зале, и ощущаешь, как постепенно нагревается воздух и становится всё уютнее и уютнее. Митюха даже зримо чувствовал эти тепловые волны, исходящие от раскаляющихся боков «голландки» и смешивающиеся с холодной воздушной массой комнаты. Диффузия! Но Митюха об этом не знал – он учился в пятом классе, и этот физический процесс ещё не проходил. Митюхе стало жарко. Не вставая с плетухи, он снял с себя шапку и фуфайку, бросил на пол рядом с собой. «Вот так бы сидеть и сидеть целый вечер, – думал он в приятной расслабленности. – Ни уроков тебе, ничего…».

– Сынок! Ай заснул? – в проёме открытой из прихожей в зал двери стояла мать. – И чаго опять сидишь у темноте? Чаго огонь не засветишь?
– Мам, не огонь, а элекри-чество! – поправил Митюха с недовольством, что нарушили его наслаждение одиночеством.

– Ды я, сынок, по привычке. У нас усе ж были лампы керосиновые. Даже ты захватил, помнишь? Вот и говорили: уздуй огонь, задуй огонь. Но, Митюшка, у мине к табе суприз! Иди-ка, глянь! – в полоске света мать помахивала какой-то бумажкой. – Паня-почтальёнка чичас занесла. Говорить, шту нам пришла посылка.

Митюха в один рывок-прыжок оказался рядом с матерью:

– Ма, ето извещение. И правда, на посылку.

– Откуда ж, Митюшка? От кого ж?

– Написано: город Норильск, – удивленно сообщил матери Митюха, – И вроде бы от нашей Любки. К удивлению его прибавилось недоумение: обычно старшей сестре Любке посылки с солёным салом и грудинкой высылали мать с отцом, а тут…

– Ды што ж она выслать можить? Развя толькя камней наложить! – засмеялась мать сложившейся рифме и через минуту уже серьёзно спросила: – А што ж ето за Норильск такой? Любка ж навроде у Красноярску была, на Севере…
– Ма, ты што, не понимаешь? Норильск – тожа Север! – возмущённый неграмотностью матери, объяснил Митюха.

Вошедший в хату отец, услышавший разговор, подтвердил:

– Правильно, Митяй! Норильск – ето тундра! Даже я знаю, – и, подойдя к сыну, обнял. – Вумник ты наш, Дмитрий!

Имя Митюхи интерпретировалось по-разному. В особо торжественных случаях отец величал его Дмитрием, чаще же звал просто Митяем. Мамка называла ласково Митюшкой. Любка, старшая сестра, звала исключительно по-городскому  – Димкой и, всякий раз приезжая домой, всем напоминала об этом. Дед с бабкой, жившие на другом конце деревни, вовсе исковеркали имя – МитЯк! Но Митюха на деда с бабкой не обижался, он их очень любил, так же как и они его, вложившее свои чувства в это шутливое  «Митяк».
А вот в школе произошло разделение: почему-то именно учителя и девчонки склонялись к Любкину городскому трактованию имени и обращались: «Дима, Димочка» ,для друзей же, мальчишек-одноклассников он оставался Митькой, Митюхой.

В эту ночь Митюха не мог уснуть почти до самого утра. И виной тому были не жарко натопленный зал, не сытое довольное урчание сонного кота Гаврилы, развалившегося на половике у него на кровати. Митюха вслушивался в гудящие, стонущие звуки электрических столбов с улицы и думал о посылке. «Што же выслала Любка с етого Севера? Ну не камни же! Можить, какие-нибудь сладости? – ворочался он с боку на бок. – Вот если ба конхвет шоколадных! Вить скоро Новый год! А еще ба лучше – шоколадки!». В школе на Новый год им дарили подарки: в газетных кульках несколько мятных пряников, печенюшек и набор разных конфет-карамелей. И каждый Новый год Митюха надеялся, что в подарках, наконец, будут конфеты шоколадные. Конечно, он скрывал своё заветное желание – не девчонка ведь! Лишь под самое утро Митюха уснул.

Вскочил он рано, будто и не было бессонницы. Наскоро позавтракал разварившейся, с румяной корочкой картошкой, куняя (макая) её в жареное на сковороде солёное сало и запивая холодным молоком, побежал в школу. Сегодня Митюха торопил время. Ему казалось, если он торопится – время летит быстрее. Отец пообещал ждать его после уроков на почте. Но как Митюха ни торопил время, оно словно остановилось. Уроки тянулись бесконечно долго. Митюха ерзал на парте, открывая-закрывая крышку, невольно хлопая ей. Учительница Анна Семёновна погрозила перед носом Митюхи толстым белым пальцем: «Перестань крутиться! У тебя там что, гороху насыпали? Смотри, Дима, останешься после уроков!».  Митюха замер, испугался: « Ну уж нет! Досижу тихо-тихо». Наконец-то уроки закончились. Он рванул на почту: отец-то заждался! Лишь только у сельсовета, где и находилось почтовое отделение, он, замедлив бег, увидел прибежавших с ним мальчишек из класса. Запыхавшись, спросил:

– А вы чаго? Куда бягитя?

– Дык, ето, мы ж с тобою!

Митюха сообразил: они знают про посылку. Но ведь он своей радостью поделился только с Петькой. Петька – сосед; живёт в одной деревне с ним, а Колька с Шуриком совсем с другого конца села. Митюхино село большое, состоит из нескольких деревень (в городе сказали бы «улиц»), сбегающих в центр лучами большой звезды: Гореловка, Масловка, Карповка, Масеевка, Курносовка, Зоринка, Барановка… Митюха с Петькой живут на Курносовке.
Ах, Петька! Вот трепло! Но не турить же (не гнать) теперь Шурика с Колькой! Неудобно. Только вот, что скажет отец… А отец с посылкой в руках уже ждал на крыльце сельсовета.

– О, да ты, Димитрий, прямо со свитой! Как король! – засмеялся он, глядя на раскрасневшегося и засмущавшегося сына. – И ето хорошо. ПотАщитя ящик попеременки. Ен хуть и не очень чижолай, но нясти далековато. И што жа туда доча положила? Кусок руды алмазной выслала у подарок? – улыбаясь, обращался он к мальчишкам и тут же утверждал: – Нет, не должно того быть. Девки на почте сказали, шту запах из посылки очень духмянай, очень укуснай!
«Доча Любка» уже третий год работала в геологической экспедиции. Часто по вечерам Митюха слышал, как отец доказывал соседу Толику, пришедшему на посиделки:

– Дурило ты, Анатолий! У нынешнее время игде бабы токо не работають! Развя токо уголь у шахтах не долбють. Да и ето, наверно, уже прошлай век. А моя добываить драгоценные камни!

– То-то я гляжу, как ты озолотился! – ерепенился Толик. — Дурило ты сам! Развя ты слыхал игде, штоб прохвессия была – геологиня?!
– Геолог! Наша Любка – геолог! – не сдавался отец.
Сначала посылку нёс сам Митюха. Нёс долго, осиливая всё увеличивающуюся тяжесть и терпя морозный холод, пощипывающий через варежки пальцы рук. Затем посылка передавалась Петьке, Кольке, Шурику. От неё исходил едва уловимый, очень приятный, но незнакомый ребятам аромат. Удивительное дело, на какое-то мгновение каждый из них почему-то вспомнил лето. Замыкавшему процессию отцу так и не довелось пронести таинственный груз – подошли к крыльцу хаты.

Мать Митюхи встретила у порога и, глядя на замешкавшихся мальчишек  – входить, не входить? – всплеснула руками:

– Матушки родныя! Щёки-то не обморозили?! Руки-то… Ну-ка, у хату! Идитя усе у хату!

В прихожей было жарко натоплено, вкусно пахло упревшими в печи щами и только что испечённым хлебом, караваи которого красовались сейчас под чистым рушником на длинной лавке. Посылочный ящик поставили на стол.
– Митяй! Дуй за гвоздодёром! – скомандовал отец.

Митюха метнулся в чулан. Через минуту отец вскрывал посылку. Крышка её из крепкого прессованного картона с треском отделилась, и тут же необыкновенный аромат распространился по прихожей.

– Как пахни-и-ить! – восхищённые мальчишки тесно окружили стол. Отец снял поверхностную упаковочную бумагу, и взорам всех открылась удивительная картина-натюрморт. Пересыпанные шоколадными конфетами в красивых блестящих фантиках, в посылочном ящике светились маленькие солнца!

– Вот ето да! – не мог скрыть восхищения Шурик. – Скоко конхвет!
–  А ето яблоки, што ль? – спросил Колька. – Ды какыя желтущии!

– Ды не жёлтые оны, а оранжевые! – поправил Петька. – Не видишь, што ль?
Митюха не отводил от посылки взгляда и не мог вымолвить ни слова. Он будто захлебнулся от восторга сбывшейся мечты, счастья, но сейчас изо всех сил старался не показать своё состояние друзьям-одноклассникам. Отец выкладывал на стол удивительные «солнечные яблоки» и сам себя спрашивал: «И где жа там у тундря растёть такое чудо?».
Митюхе очень хотелось блеснуть эрудицией перед отцом и одноклассниками, но он ничего не знал об апельсиновых деревьях. «Обязательно найду, прочитаю и расскажу папке!», – решил он. Глядя на образовавшуюся на столе оранжевую горку, мать Митюхи с трогательными нотками в голосе произнесла:

– Бедныи вы мои, бедныи! Вы ж никогда у глаза не видали такого хрукта. Ды ето ж апельсины!

– А как их едять? – спросил Колька. –  Прямо со шкуркой?
– Ды нет, сынок, – мать Митюхи всех ребят называла сынками. – Сначала надо почистить, вот так…  – она легко содрала ногтями кожуру апельсина. – А теперь разрезать ножиком.

Митюха, тут как тут: принёс матери нож. Она разделила апельсин на четыре доли, подала ребятам. Непривычные к экзотичному фрукту, мальчишки обрызгались, перепачкались соком, долго потом смакуя мякоть.
– Мам, а табе с папкой? – спросил Митюха, управившись со своей долькой.
– Ды мы успеем, попробуем, – улыбнулась мать. – Я ж, сынок, етот хрукт знаю, ела яго у молодости. Я ж три года у Москве жила. Работала по вербовке. И вот как раз на Новай год и ела еты апельсины, – она на мгновение задумалась, вспоминая, наверное, свою московскую юность, и продолжила: – А ещё бувають… манда-рины!

Шурик, Петька, Колька, переглянувшись, захихикали. Митюха удивлённо и испуганно уставился на мать.

– Ты чаго ж при дитЯх выражаешься? Чаго ж матюкаешься? – удивился и отец.
– Ды вы што, с ума сошли! – засмеялась мать. – И никакой ето не матюк! Я ж говорю вам, шту и правда, есть и еще хрукты, мандарины называютца! Оны толькя поменьше етых апельсинов и не режутца ножиком. Мандарины прямо руками делютца на дольки, и еты дольки крепко сладкыи, крепко укусныи. Слаще апельсинов!

– Москвичка! – с вызовом усмехнулся отец, но взгляд его, обращённый к матери, светился любовью.

Мальчишки засобирались уходить.

– А можно я еты шкурки с собой забяру? – спросил Петька. –Ими можно кипяток заварить.

– Ах, сыночки, бяритя вот по целому апельсину. Усем хватить. И по конхветке возьмитя каждый, – растрогалась-раздобрилась мать Митюхи. – Конхветку сами съешьтя, а апельсинчик пускай дома тожа попробують.
Ребята держали в руках фрукты и конфеты, и им не верилось в приобретение столь необычного угощения.

– Не-е, теть Вера! – сказал Колька, – Я свою конхвету и апельсинчик оставлю на ёлку.

– И я! И я! Я — тоже! – закричали наперебой Шурик с Петькой. До Нового года оставалось пять дней…

Любовь БАКАНОВА